Звезда сериала «Жить жизнь» вспомнил, как познакомился с родителями жены Игорь Гордин шел к актерской профессии окольным путем, получив диплом физика-ядерщика и поработав в «почтовом ящике», но стал одним из ярких российских актеров. Еще дольше он шел к семейной жизни — в этом году у них с Юлией Меньшовой серебряная свадьба. — Игорь, у вас не было исторических картин, и вдруг почти одновременно целых три: «Императрицы», «Великая. Золотой век» и «Плевако»… — Да, действительно, в последний год появилась галерея исторических образов, и все они, что удивительно, серые кардиналы. (Смеется.) Мне было интересно влезть в шкуру Меншикова в «Императрицах», он яркая и очень непростая фигура, а роль Бестужева в «Великой» была еще и необычным опытом — я играл человека семидесяти лет. Я был удивлен выбору режиссера и продюсера, но, видимо, им нужен был еще достаточно энергичный мужчина. А в «Плевако» я играю Победоносцева, антипода знаменитого адвоката. — Вам нравится такой профессиональный опыт? — Да, потому что кино приписывает актеру некий образ, а дальше эксплуатирует его в этом направлении. Так, меня помещали в нишу нехорошего чиновника, и продолжали это делать из сериала в сериал. Поэтому мне интересен этот выход за рамки. Тем более, все проекты качественные, с замечательными режиссерами и партнерами. Для «Императриц» был выстроен прекрасный павильон, а также снимали в Царском Селе и в Гатчине, но моих сцен там не было. А вот в «Великой» я уже попал в исторические интерьеры, включая Екатерининский дворец, что для меня, как для петербуржца, было приятно и ценно. Испытывали ли некий мальчишеский азарт от того, что оказываетесь в исторических событиях, во многом авантюрных, приключенческих? — Кино — это вообще приключение. Я понимаю, что для девочек, наверное, очень интересны кринолины и шляпки, а для мальчиков напяливать чулки и парики — не скажу, что большое удовольствие (смеется), но ты попадаешь в какой-то другой мир, и это здорово! — Вы с пятнадцати лет мечтали о профессии актера, были фанатом театра, занимались в студии. А кино чем являлось для вас тогда? — Кино было развлечением, мы же тогда жили не в век Интернета. Я смотрел фильм, не прикидывая его на себя как на актера, мне был интересен театр. Хотя даже попадал в массовки — в восьмидесятые снимался в картине «Сирано де Бержерак». Но я запомнил только то, что мы очень долго ждали своей сцены. (Смеется.) В детстве моим кумиром был Андрей Миронов, человек-фонтан. Театр сатиры регулярно приезжал на гастроли, но, к сожалению, я так ни разу и не увидел Миронова на сцене. Я любил БДТ — спектакли Товстоногова с Борисовым, Лебедевым… Но если говорить о моем сознательном возрасте, с шестнадцати-семнадцати лет, когда я уже стал ходить в театр сам, а не с классом или родителями, то этот период пришелся на время угасания БДТ, хотя туда все равно было очень сложно попасть. Я помню, как мы ночью стояли за билетами на «Историю лошади (Холстомер)», спектакль для «гурманов». И в это же время я открыл для себя театр Льва Додина, который еще только входил в пору своего расцвета, но я не пропускал ни одной премьеры, и в юношеские годы, считаю, он формировал меня. — Но кино дает актеру известность… — Да, конечно, но, когда я учился в ГИТИСе, отрасль умирала, снимали кооперативное кино, ассистенты приходили к нам искать мальчиков и девочек, а я уже был не мальчик и туда не попал. А после выпуска из института уже и это кино загнулось. Поэтому я мог с легкой душой отдаться театру. В первый раз попал в кино спустя почти десять лет. Это был фильм «Трио» Александра Прошкина. — Но зато сразу в картину большого режиссера с прекрасными партнерами. Рука судьбы сделала вам подарочек. — Этот подарочек (улыбается) нужно было заслужить. Я за десять лет работы в театре прошел огромную актерскую школу, сыграв во многих спектаклях, и вполне успешных. Но после «Дамы с собачкой», которая стали громким театральным событием в Москве, получил две «Золотые маски», и кинематографисты обратили на меня внимание. Сценарист Александр Миндадзе побывал на спектакле и предложил Прошкину мою кандидатуру. Так благодаря театру я попал в кино, и испытал культурный шок, потому что я не понимал специфику кино. Я смотрел на своих замечательных партнеров — Андрея Панина и Михаила Пореченкова — открыв рот, не понимал, как они это делают, и просто учился у них. Это были робкие первые шаги в кино, и только вторая работа с Андреем Эшпаем, который тоже меня заметил на «Даме с собачкой» и пригласил в сериал «Дети Арбата», подарила мне освобождение и упоение процессом. — Как с вашей интровертной натурой, в чем вы не раз признавались, чувствуете себя в новых коллективах, на съемочной площадке, где всегда много людей, да и театре, играя на малой сцене? — На спектакле «Дама с собачкой» зрители сидят в метре от сцены. И поначалу это было тяжелым опытом. Одно дело — играть в темноте зала, защищенным рампой, и совсем другое — глаза в глаза. Надо было себя преодолеть. А съемки это всегда новый коллектив, что для меня очень сложно, но постепенно и к этому привык. — А вам нужно понимание с людьми на человеческом уровне за кадром, чтобы комфортно работалось? — Я все-таки не до такой степени бирюк. (Улыбается.) Я должен со всеми на площадке быть в хороших отношениях, чтобы раскрыться, стать свободным. А уж если нет взаимопонимания с режиссером, очень трудно преодолевать себя. — Хорошие отношения у вас в чем выражаются? Можете чем-то личным поделиться, приходя в театр, на площадку? — Наверное, когда ты делишься, это уже называется дружбой. Но, например, лет двадцать назад Эймунтас Някрошюс ставил «Вишневый сад» — сложный, необычный спектакль. Собрались актеры из разных театров, с разным опытом и школами. Мы ездили к Някрошюсу в Литву репетировать, что очень помогло, потому что мы вместе жили, вместе завтракали, обедали и ужинали. Для режиссера было важно, чтобы у нас сложилась дружная семья. — И у вас там сложились с кем-то по-настоящему дружеские отношения, которые продлились годы? — Да, с Евгением Мироновым, у которого сейчас много играю в Театре Наций. Не скажу, что мы близкие друзья, но очень тепло друг к другу относимся, хотя и не проводим вместе время вне работы. Женю при его огромном таланте и бешеной занятости хватает на большое количество людей, он довольно открыт и щедр. Это особый человеческий дар, но я думаю, Женя во многом следует отношению к жизни и к людям своего учителя — Олега Павловича Табакова. Я, к сожалению, не могу похвастаться таким характером: очень долго схожусь с людьми, в незнакомых компаниях вообще замыкаюсь. Близкие дружбы у меня тянутся из детства. Мы очень редко видимся, живем в разных странах, но, собираясь, возвращаемся в нашу юность. — Но вы в курсе их сегодняшних дел, радостей и печалей? — Да, а сам я редко делюсь своими переживаниями. Стараюсь никого не нагружать, мне так комфортнее. У меня папа был такой же — стеснительный, закрытый человек. Собственно, эти черты и привели меня в актерскую профессию — нужна была возможность как-то выражать свои эмоции, потому что, когда внутри все клокочет, ты можешь взорваться, а прикрывшись маской персонажа, выпускаешь пар. Психотерапевтический эффект. — Но это все равно сублимация, а выхода напрямую конкретным эмоциям, болям вы не даете. И вам этого хватает? — У меня есть семья, в которой я могу поделиться какими-то своими сомнениями, и то не всеми. (Улыбается.) — А в детстве и юности у вас с кем-то из родителей был близкий контакт? Может быть, с бабушками, дедушками? — Бабушек и дедушек у меня не было. Мама и папа рано потеряли родителей из-за войны. А я с детства был очень замкнутым. Я в папу, мама была более открытой. Это были очень правильные люди, которые пытались все время существовать в рамках, по Моральному кодексу строителя коммунизма, честные, добрые, не испорченные деньгами. У нас была не дача, а садовый участок на шести сотках. Поэтому мое детство протекало как детство типичного советского ребенка с пионерским лагерем летом и Домом отдыха с родителями. — Ваши родители не знали, как я читала, что вы занимаетесь в театральной студии? — Нет, это легенда. Когда поступал, а там был конкурс, не сообщал им и не советовался, но когда прошел, сказал: «Я поступил в театр юношеского творчества». Папа отнесся к этому довольно скептически. — Но не запретил же? — Нет. В школе у меня все было в порядке: совет дружины, общественная работа — даже в «Артек» ездил. А театр появился спонтанно: в период полового созревания, в пятнадцать лет, у мальчика возникла такая сублимация его юношеских порывов. Родители с уважением относились к моему увлечению. Но когда встал вопрос о выборе пути, решали, стоит ли этим заниматься профессионально. Так как они оба инженеры, они считали, что надо получить нормальное образование. — Разговор строился ультимативно или это был просто совет? — Да, было определенное давление, но не ситуация, когда мне бы ставили ультиматум, а я твердо стоял на своем: «Пойду только в театр». Я, как и многие к концу школы, не был еще сформирован. Мальчики вообще позже взрослеют. Поэтому часто поступаешь туда, куда идут все, или выбираешь то, что просто ближе тебе. Я делал успехи в математике. По поводу театрального института я и сам сомневался, думал, что смогу играть в свободное от работы время в том же ТЮТе. — Свою семью вы строили по примеру родителей или тут больше повлияла Юля со своим опытом? — Наша семья такая, какая есть, во многом благодаря Юле, тому, что она всех объединяет, хотя я за собой иногда замечаю проявления папы или мамы. Что-то сказал или прикрикнул на ребенка — и сразу вспоминаю отцовскую интонацию. У меня из детства остались яркие воспоминания, как мы с папой ходили на лыжах, ставили палатки. И когда сын родился, я сказал: «Вот, буду ходить с ним на лыжах», но ничего не получилось. Со спортом в нашей семье вообще тяжело, я говорю: «Папа, мама, я — не спортивная семья». (Смеется.) — А с Юлей вы откровенны? — Я в себе что-то переварю, а потом могу поделиться своими сомнениями или соображениями. А иногда из меня надо клещами доставать. — Как происходило ваше общение с Владимиром Меньшовым и Верой Алентовой? Не боялись ли вы знакомства с ними? — Естественно, вначале я этого очень опасался, я был очень зажат, это же два известных человека. Но они были довольно открыты и просты в общении, без всякого чванства, и пытались меня как-то разговорить. Я думаю, поскольку мы всегда жили отдельно, эта дистанция помогала избежать и конфликтов, и излишней близости. А с Верой Валентиновной мне проще, потому что, как говорит Юля, мы с ней очень-очень похожи, и она меня именно поэтому выбрала. (Смеется.) Закрытость, деликатность в общении — наши общие черты. И мы оба всю жизнь служим в театре, для нее театр — это святое, и я ее очень хорошо понимаю. А Владимиру Валентиновичу я полная противоположность. Он был человек открытый, яркий, резкий, эмоциональный. Поэтому мне с ним тяжело было найти точки соприкосновения, я побаивался его громкости, взрывного темперамента. Правда, он помягчел в последние годы. А Юля в этом смысле больше папина дочка. — Противоположности притягиваются. Характер Юлии вы приняли сразу? — Девушка все-таки помягче (улыбается), не такая резкая, как папа, хотя тоже случается. И она говорит, я молчу. (Смеется.) Но, конечно, семейная жизнь требует притирки, ты ищещь свой комфорт. — Вы не жалеете, что окончили политехнический институт и пришли к актерству уже сложившимся человеком? — Нет, хотя, конечно, какие-то минусы есть, но я думаю, что юношей мог бы сломаться, потому что был достаточно ранимым и не скажу, что сильным. И поступи я к Додину (а я пробовал это, учась в политехе), не знаю, как бы существовал в этом театре, там жестко с выживаемостью. Хотя я очень переживал, до отчаяния. Это был сильнейший удар судьбы. И для меня большим испытанием стал переезд в Москву. Я же до этого жил с родителями. А тут оказался один в незнакомом городе, в общежитии, но меня спасало то, что я занимаюсь делом, к которому шел довольно долго и заскочил в последний вагон. — Возможно, то, что вы оторвались от дома, помогло вам. Это как бросить в воду человека, не умеющего плавать, — жестко, но, как правило, работает… — Думаю, да. Вот так меня вело и ведет. Хотя, конечно, выбор стоял не раз. Москва или Питер, «Современник» или ТЮЗ. В какой-то момент я понял, что надо сделать выбор и пойти туда, где в тебе заинтересованы. Это все важные развилки, как и встречи с людьми. Прежде всего с Гинкасом, который меня сформировал как актера. — А как вы привыкали к студенческой жизни, в том числе в общежитии, это же тусовки, ГИТИС всегда этим славился? — В общежитии я не проводил много времени, и все тусовки как-то прошли мимо меня. К тому же у нас был дружный курс, но редкий (смеется) — не случалось попоек. А вообще как человек-одиночка я много ходил в театр. По студенческому билету везде пускали. В первый год побывал в театре раз пятьдесят. И каждый месяц все равно ездил в Петербург. Мне нужно было вернуться туда, не столько к родителям, сколько подышать этим воздухом. Молодость, студенчество — это время влюбленностей, романов. Что у вас было по этой части? — Все было. И студенческие романы, конечно. А как же без этого? — А когда вы впервые влюбились осознанно? — Естественно, в ТЮТе. Там все к этому располагало, мы писали стихи, выступали. И в тебе рождалось много всяких романтических чувств. Но я был очень робким с девочками, таким застенчивым донжуаном. И пережил все, что должен пройти любой нормальный человек: и несчастную любовь, и драматические расставания. Естественно, это тебя формирует, ты не можешь существовать в абсолютном счастье и упоении всю жизнь. Я и женился очень поздно, в тридцать два года, еще пара-тройка лет, и я перешел бы в разряд холостяков. Холостяцкая жизнь затягивает, но тоже в последний момент успел. (Улыбается.) — Вы уже очень хотели семью? — Наверное, подсознательно да, потому что я уже окончил институт, работал в театре, нужен был еще жизненный шаг, вот он и произошел. — А о детях вы уже думали к моменту женитьбы? — Нет, такого стремления не было, одолевали сомнения, даже когда мы с Юлей уже поженились. Дети — это ответственность, им нужно отдавать много сил. Возникал вопрос: готов ли я? И действительно, их воспитание потребовало и много труда, и ответственности. — Что вы почувствовали, став отцом? — Приходит в мир новый человек, и ты должен с ним как-то сродниться. Мне сложно вспомнить, когда это произошло. Сын почти не спал ночами. Мы с Юлей были просто измочалены, но ничто не может доставить столько счастья и радости, как ребенок, несмотря на все мучения, неудобства и страдания. Я тогда был не настолько загружен и, в отличие от Юли, довольно много времени проводил с сыном. — А сейчас у вас с ним какие отношения? — Не скажу, что очень доверительные, близкие, скорее, такие у него с мамой. Андрей может со мной о чем-то посоветоваться и то редко, потому что он очень самостоятельный человек. А теперь еще и женился, живет отдельно, так что наша дистанция увеличилась. — А дочка? — С Тасей мы живем вместе, и пока еще достаточно близки. Она заразилась от меня театром и любовью к Питеру. Раньше я ее возил туда, показывал ей город и рассказывал, что он самый прекрасный на Земле, а теперь она регулярно делает сама. Недавно были там, причем каждый отдельно, и она меня пригласила на завтрак в кафе. (Смеется.) — Можно сказать, что Тася — папина дочка? — Наверное, да, но девчачьими секретами она делится с мамой, а вот своими мыслями о театре, о спектаклях, своих впечатлениях — со мной. И Юля ревнует, когда мы с Тасей разговариваем о театре, а я — когда они уединяются и о чем-то болтают. — Дочь учится на продюсера в Школе-студии МХАТ, то есть глобально вы ее театром заразили, но не актерством, а вот сын окончил актерский факультет… — Сложно сейчас сказать, потому что у нее есть такие мысли, я вижу ее желание, но она никогда этим не занималась. Мне кажется, что продюсерство — как раз ее стезя, она довольно рациональный человек, при том что творческий. Но посмотрим. А сын хоть и актер, тяготеет к режиссуре и преподаванию, снял короткометражку. — Были ли моменты, когда вы чувствовали выгорание? — Актеры, когда мало работы, стонут, когда много — тоже, что устали. Я стараюсь находить баланс — играть десять спектаклей в месяц, иначе переходишь в автоматический режим и уже существуешь без подключения. Моя востребованность в кино в последние годы сильно возросла. В свободный день могу поскучать но понимаю, что нужен выдох: погулять, съездить за город, чтобы аккумулировать энергию. Бывают тяжелые периоды, когда устаешь от ежедневных съемок и спектаклей, но обращаясь к моему сознательному выбору профессии, понимаю, что мне грех жаловаться на судьбу. Для какого-нибудь актера это покажется оскорбительным. — Кураж в профессии вы не потеряли? — Я помню, что, когда поступил в театр «Современник», один актер, народный артист России, пришел к Волчек с заявлением об уходе по собственному желанию. Написал: «Я перестал волноваться при выходе на сцену». Он понял, что профессия для него закончилась. Пока это волнение есть, ты можешь работать. (Улыбается.)
