Читайте об откровениях артиста в материале нашему сайту Блистательный актер, а с недавних пор еще и режиссер Евгений Стычкин поразил «Атмосферу» своей отличной физической подготовкой, а еще чуткостью и душевным телом, что приятно найти в артисте такого уровня. Евгений, концепция нашей съемки исходила от вас. Какие у вас отношения со спортом? — Так или иначе я всю жизнь им занимаюсь. В детстве я страдал астмой — и в первую очередь это было желание не быть больше, сильнее, крепче других, а наравне со всеми играть, бегать, драться. А дальше это стало неотъемлемой частью жизни. И бокс в том числе? Да. Но изначально это были восточные единоборства, дыхательная гимнастика цигун, тайцзи, потом тхэквондо, бокс. Как считаете, какие качества в первую очередь формируют такие занятия? Дает ли это внутреннюю уверенность в том, что сможешь за себя постоять? — Все зависит от тренера. Важно понимать, что бокс — это в большей степени шахматы, нежели драка. Конечно, есть сила, мышцы, скорость удара, но в первую очередь включается голова. И конечно, хороший тренер настраивает на то, чтобы свести агрессию к минимуму. Она в тойили иной степени присутствует у всех нас, даже самых спокойных и мирных, главное, куда ты ее направляешь. Когда ты тренируешься, важно осознать, что агрессия — это самый простой и самый пошлый ответ в любой ситуации, на любом уровне. И надо отметать насилие как первый и очевидный из возможных вариантов решения проблемы и переходить к выбору других. У вас случались ситуации, когда только такой ответ и оказывался действенным? — В юности да — и где-то потому что это было совершенно неизбежно, а где-то — потому что я был туповатым. В интервью вы рассказывали, что были парнем задиристым, участвовали в уличных драках. Это был момент самоутверждения? — Это было частью той культуры, в которой я рос. Я рос совсем недалеко от этого места — Колобовские переулки, школа №30, рядом располагались другие школы, другие переулки, и так или иначе мы делили сферу влияния. Мне кажется, это как раз нормальная мальчишеская история, если она не перерастает в некий бандитизм. Это была скорее игра, понасмотрелись гангстерских фильмов типа «Однажды в Америке», и захотелось почувствовать себя большими, важными дядями. То есть это не было частью протестного мышления, которое возникает порой из-за авторитарного воспитания родителей, жестких правил дома. В детстве я был совершенным чудовищем, но это не протест, а плохой характер и избалованность, вызванная тем, что меня все очень любили. Но потом эта безусловная любовь близких дала свои прекрасные плоды. И в тот период, когда все подростки начинают отстаивать свои границы и спорят со взрослыми, я, наоборот, нашел с ними общий язык. По крайней мере, мне так казалось. Но вы рассказывали, что отец был достаточно жестким человеком. Из-за этого у вас не было расхождений? — Мы с детства боролись с ним на руках, типа армрестлинга, и использовали этот инструмент для того, чтобы решить любой наш спор. Папе удалось воспитать меня таким образом, что к тому моменту, как я мог его победить, я уже понимал, что делать это неправильно и не нужно. Мне достаточно осознания, что я это могу. Он был для вас авторитетом? — Однозначно — безусловным, непоколебимым. Но отсутствие вопросов к родителям, когда ты абсолютно уверен, что все их решения правильны, и строишь свою жизнь, исходя из убеждений, что они бы на твоем месте поступили именно так, неверная идея. Не нужно думать их головой. Но их в вас много — того, что они дали, заложили, их черт? — Очень много. В какой-то момент этого было даже чересчур, потому что мне хотелось быть похожим на отца. Он умер двадцать лет назад, и в определенной степени я занял его место — в делах, отношениях, деньгах. Но со временем я стал отмечать, что мы все-таки разные, и я иначе проявляю себя — и сейчас эта схожесть стала меньше. А чувство юмора от кого вам передалось? — Я думаю, в огромной степени от папы. Когда не стало дедушки, я был совсем маленьким, но все, кто его знал, говорили, что он обладал еще более блестящим, искрометным, острым чувством юмора, чем папа. Так что, видимо, от поколения к поколению оно пропорционально уменьшается. (Смеется.) Вы как-то сказали фразу в интервью, что жизнь и страшна, и прекрасна, и чувство юмора помогает в ней выжить. Это личный опыт или мировосприятие? — Мне кажется, что это высказывание сегодня в определенной степени для меня атавизм. Это отношение к жизни, с которым я уже почти расстался. Сегодня на место безусловной защиты или пристройки к мирозданию я бы скорее поставил любовь, нежели чувство юмора. Острота мышления, насмешливость делает жизнь проще. Но любовь важнее, потому что она сильнее, больше. Тем не менее в мае у вас премьера — фильм Карена Шахназарова «Хитровка. Знак четырех». Роль не такая большая, но яркая, как вы умеете. Как бы вы описали своего героя? — Рудников — это реальный исторический персонаж, московский полицмейстер. В картине Карена Георгиевича он немножко прямолинейный, в чем-то напоминает известного нам по романам Конана Дойля инспектора Лестрейда. Думаю, в реальности он таковым не был, раз держал в кулаке такой опасный, страшный район. Говорят, что прежде всего он был справедлив. Вся Хитровка его боялась и уважала. Самые отпетые бандиты, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к Рудникову на поклон. Но тут вопрос жанра и художественного выбора, потому что зрителю не важно, как было на самом деле, главное, насколько интересно рассказана история. Но что-то подобное вы уже играли? — Наверное, мой Бинх в картине «Гоголь» — в чем-то похожий персонаж, и место у него похожее. Служитель закона, который если что-то и не сделает, то не по злому умыслу, а по недомыслию. Есть ли опасность в такие моменты пойти уже проторенной дорожкой, использовать те приемы, которые были успешно опробованы? — Соблазн есть. Я когда-то отказался от роли Чаплина, которого играл в театре, даже получил награды за эту роль. И в какой-то момент, читая очередной сценарий, понял, что абсолютно точно знаю, как здесь надо играть, какие, условно, нужны ужимки и прыжки. Чаплиниада, клоунская природа очень хорошо работает. Но обратная сторона медали в том, что из этого потом трудно выйти. И притом что я любил этот спектакль, я понял, что мне надо немедленно бежать оттуда. «Хитровка» — это костюмированная историческая драма, съемки шли в том числе и в Питере, в Ленинграде, как говорит ваша жена Ольга. Полюбили ли вы этот город так же, как любит его она? — Я думаю, у нас с Олей очень разный Ленинград. Это ее родной город. Она его по-настоящему знает, получила награду Фонда Сороса за исследование про гроты Петергофа. Это совсем другое отношение и другое знание. У меня свой Ленинград. Мы всегда с ней спорили и смеялись, потому что ленинградская точка зрения сильно отличается от московской. Один мой хороший знакомый, большой артист, говорит, что разница в актерской школе заключается в том, что московские артисты играют всегда немного подшофе, а ленинградские — с чудовищного похмелья. (Смеется.) Не надо воспринимать это буквально, но на самом деле купеческая Москва относится ко всему весело, немного надменно, легко. А крепкий многострадальный Ленинград все берет насмерть, на последнем вздохе. А еще есть клише, что Москва — это про деньги, а Питер — про интеллект и духовность. Просто ленинградцы очень хитрые. (Смеется.) Ольга признавалась, что вы очень разные, у вас практически на все расходятся точки зрения. Неужели почти за пятнадцать лет совместной жизни не произошло какого-то взаимного изменения, симбиоза? — Дети у нас одинаковые, а в остальном да — мы очень-очень разные. Впрочем, думаю, что где-то все-таки случилась эта диффузия, движение навстречу друг другу, а где-то и нет. Но, может, это и не обязательно? У вас был интересный опыт в «Алиби», где вы играли супружескую пару. Не замечали в себе позже излишней подозрительности, не искали во фразах Ольги двойного дна? — «Алиби» было мучительно для нас обоих, потому что подключались какие-то наши личные струны, привычки, обиды, сложности. Но в итоге вышло здорово, не было бы этого бэкграунда, мы бы совсем по-другому играли. Роли — если они большие и серьезные — меняют нас. Тем не менее не стоит переоценивать это влияние. В том смысле, что, когда мы хорошо сыграли врача, не надо просить нас поставить диагноз или вырезать аппендицит. Мы мало что можем по-настоящему впитать от своего персонажа. А «камень, ножницы, бумага» — не ваша домашняя фишка? — Нет, я думаю, мы бы убили друг друга, если бы решали сложные вопросы таким способом. (Улыбается.) Появление на свет вашего сына Михаила было очень киношной историей: вы явились в роддом в костюме, гриме, с окровавленной головой и под песню Rolling Stones. Это все правда? — Да, мы снимали сериал «Вне себя», и я убежал с площадки. Я предупреждал режиссеров Клима Козинского и Сашу Дулерайна, что я бы рекомендовал начать снимать чуть позже, иначе я могу внезапно их покинуть. Они рискнули, и я убежал. Как отреагировал новорожденный на образ отца? — Да бог его знает (смеется), они, конечно, что-то чувствуют, младенцы, но вряд ли в какой-то момент выросший Михаил скажет мне: «Папа, ну ты мог бы умыться. Когда ты взял меня на руки, мне было очень страшно, я подумал, что с тобой что-то не так, и именно поэтому заплакал».
