Звезда фильма «Последний шанс» рассказал нашему сайту о том, кем ему приходится скандальный футболист, почему он ушел от Виктюка и где пропадал несколько лет Любовь и страх — движущие силы, которые побуждают человека к развитию. В случае с Александром Дзюбой одно проистекает из другого. Актер, режиссер, музыкант, педагог — своими творческими открытиями он делится с другими, при этом оставаясь в жизни учеником. — Александр, у вас интервью не так много, гораздо больше их у вашего однофамильца, футболиста Артема Дзюбы. С чем это связано? Вы закрытый человек? — Когда меня спрашивают, кем мне приходится Артем, я отвечаю так: «Если он хорошо играет, то племянник, а если плохо — однофамилец». (Смеется.) С точки зрения внешнего успеха, как мне кажется, я не настолько медиен, чтобы ко мне проявляли пристальный интерес. Потом, если хочешь спрятать дерево — спрячь его в лесу, хочешь спрятать мысли — упакуй их в слова, а это по большому счету и есть интервью. Не могу сказать, что Пелевин мой кумир, но недавно я пообщался с его редактором и спросил: «Виктор Олегович реально существует?» «Да, но я его не видела, — ответила она. — Я говорила с ним по телефону и переписывалась». (Смеется.) Брать интервью у Пелевина бессмысленно, на мой взгляд, лучше читать его книги. А ко мне лучше прийти на тренинг. И здесь Артем Дзюба меня немного пропиарил, употребив термин «дзюбинг». Именно так когда-то назвал мою «Школу Профессионального Актерского Тренинга» один ироничный актер, посетивший занятия. Сейчас я герметично упаковал свои исследования природы творчества, сопряженного с психофизическими практиками, основами актерского мастерства, философскими, психологическими бэкграундами, — и появилась методика, которая позволяет человеку раскрыть свой творческий потенциал. В ее основе — мой собственный опыт, прежде всего работы в театре, которому я отдал более двадцати лет. В кино я практически ничего не сыграл… — Пятьдесят с лишним фильмов — это ничего? — Есть понятие количества и качества. Список ролей довольно-таки масштабен, но из них я мог бы по пальцам пересчитать работы, которые помогли мне перейти на другую профессиональную ступень и почувствовать свой рост. Понятие успеха для меня довольно болезненное, потому что это ощущение внутреннее, как некой самореализации. Это больше не признание, а призвание. — Вы довольно критично к себе относитесь. — В последнее время стараюсь более-менее адекватно себя воспринимать. Самокритика и перфекционизм до добра не доводят. Раньше я просто с ума сходил, мне казалось, что все плохо. При этом мой учитель говорил, что у меня самомнение титаническое, приводя в пример какую-то цитату Маяковского. И вот теперь, к сорока восьми годам, есть ощущение, что этот своеобразный дуэт заниженной и завышенной самооценки приобрел некий баланс. Если бы меня спросили, какое тату я бы сделал на левой и правой руке, это были бы надписи: «баланс» и «контроль». (Улыбается.) Контроль, с одной стороны, каких-то эмоциональных всплесков, а с другой — излишнего рационализма. Еще в детстве мне говорили: «Шурик, тебе тяжело придется в жизни». — А кто это сказал? — Первый месседж прилетел от папы, который быстро уяснил мою природу и темперамент. Потом я услышал это в пионерлагере, причем с негативным подтекстом. Я с детства был артистом, и порой эти проявления имели странные очертания: то ли наглости, то ли бравады. В актеры идут люди либо самоуверенные, либо очень застенчивые, и сцена помогает им преодолеть внутренние комплексы. — В вашем случае, как я понимаю, был первый вариант. — Это только внешне. Я могу выглядеть уверенным, спокойным, уравновешенным, но внутренне я человек сомневающийся, рефлексирующий. Когда меня брали в театральный, казалось, что я супермен. Я играл на гитаре, пел песни, громко разговаривал, фанфаронствовал, одним словом. Но внутри я был тем Шуриком, который в десять лет на академическом концерте в музыкальной школе не смог сыграть пьесу «Моя любимая». Нот там немного, но, когда я увидел перед собой полный зал, от волнения перехватило горло. Пытаюсь сыграть — и забываю ноты. В первый раз меня пытались подбодрить: ничего, бывает, соберись. Начинаю снова — и замолкаю на том же месте. Охватывает колоссальный зажим, земля уходит из-под ног. После третьей попытки я покинул сцену. Одна мысль согревала: хорошо, что мама не смогла прийти на этот концерт и не стала свидетелем моего позора. И этот отрицательный опыт, сомнения, мне, наверное, необходимы, иначе не было бы правильного баланса. Самореализация продолжается всю жизнь. Хороший актер — это велосипедист, который едет в гору. Когда он бросает крутить педали, он падает. И порой человеку кажется, что он движется, а на самом деле его велосипед давно на обочине. — В каком-то из ваших немногочисленных интервью вы рассказывали, что актерская профессия ассоциировалась у вас с прогулкой в парке. Вы шли по дороге, вымощенной кирпичом, и вдруг она закончилась. У вас был значительный перерыв в съемках — несколько лет. Что произошло за это время? — Если говорить о театре, то там все герметично, грамотно упаковалось и перешло на другой уровень. А в том, что касается съемок, действительно был перерыв в пять лет. Кино отошло для меня на второй план, когда появилась возможность транслировать свои мысли и наработки на тренинге, в прямом общении с людьми. Это было нечто среднее между театром, кино, публичным выступлением, психотерапевтической практикой. Предложения тогда поступали не особо качественные — я не мог читать сценарии без слез. Тренинг появился благодаря не то что моей неуверенности, а скорее неудовлетворенности профессией. — Присутствовало ли в вашей паре соперничество? — Не берусь говорить за все актерские пары, но что касается наших взаимоотношений, это непросто. Мы не то что конкурируем друг с другом, но некие угрызения совести, что меня куда-то взяли, а ее нет или наоборот, моментами присутствуют. От степени самодостаточности многое зависит, и есть вещи вселенского масштаба, которые объединяют людей на другом уровне. Мне иногда странно представить, что кто-то другой мог быть на месте моей Натальи — двадцать пять лет мы вместе, четверть века. Это не самые простые годы, но есть определенный азарт, чтобы каждый день качественно менять и корректировать наши отношения, стараться поступать так, чтобы не причинять друг другу боль. У нас недавно был квартирник, Наталья читала свои стихи, и они просто прекрасные. Я ею восхищаюсь. И я подчеркивал всячески, что главное лицо здесь — она, а я ей аккомпанирую. Но когда пошло второе отделение, весь мой опыт балагура, музыканта, рассказчика пригодился, и я немного потянул одеяло на себя. Я сам понял это и ощутил укол вины. Это вечный поиск компромисса, что для меня тоже болезненный термин, как и успех. Может, потому что это его величество страх, самая яркая эмоция. Страх как топливо для творчества и для любого развития. Все, что делают люди, из любви или из страха. А иногда это одно и то же. — Вам, наверное, было страшно как мужчине в чем-то оказаться несостоятельным? — Конечно, и я продолжаю находиться в этом состоянии. Как-то я спросил своего отца, насколько он ощущает себя молодым внутренне? И он отвечал: лет на восемнадцать. А я удивился, что это сказал человек, которому на тот момент было уже за пятьдесят, с седой головой. Сейчас я и сам приближаюсь к этому возрасту — и что забавно, ощущаю себя приблизительно так же, как он. Разумеется, физиологические аспекты имеют место: я наблюдаю, что реакция замедлилась, скорость движения не та, силовые показатели (я стараюсь ходить в спортзал, подтягиваюсь на турнике). Для восстановления мне требуется больше времени, поэтому уже лет пять как я не употребляю алкоголь. Все эти вещи сигнализируют о том, что я уже не так молод, но внутри есть чувство, что еще толком ничего не познал, продолжаю совершать ошибки — и они кажутся такими нелепыми, при всем этом моем «контроле и балансе». Другое дело, что их практически никто уже не видит, о них знаю только я. (Улыбается.) Но ощущение этой несостоятельности и неприкаянности остается, и чем дольше в эту профессию погружаешься, тем больше вопросов возникает. И для того чтобы получить ответы, я пытаюсь каким-то образом все свои знания и навыки систематизировать. Если меня спросить, чем я занимаюсь по жизни: я стремлюсь упорядочить хаос, выстроить структуру и наполнить ее содержанием. — Вашему сыну двадцать три, ощущаете себя с ним на одной волне? — Пока да, но если раньше я учил его играть в компьютерные игры, то теперь в области высоких технологий он дает мне ценные подсказки, потому что разбирается лучше. Но мне нравится немного другая наша с ним синхронизация. Не когда я пытаюсь дотянуться до этого молодого поколения, которое мыслит и чувствует по-другому, а когда сын уже начинает понимать и осознавать то, что чувствую я. Он окончил киношколу, живет в Таллине, работает, у него своя семья. И по разговору я ощущаю, что он меня «догоняет». Мы выходим на другой уровень общения. Я это успел постичь и оценить в отношениях со своим отцом. К сожалению, он рано ушел из жизни — в пятьдесят шесть лет. Микроинсульт дал осложнение на почки, он сгорел очень быстро. Мне на тот момент было двадцать пять, и я до сих пор жалею, что он меня как бы не довел, не дотянул. Мне не хватает его как некоего ориентира и авторитета, на которого можно перевести часть своих обязательств, сбросить кандалы сомнений, просто спросив его совет и поступив в соответствии с ним. Вот такая инфантильная позиция (улыбается), но, на мой взгляд, она характеризует ребенка как человека, который доверяет родителям. Я бате доверял безгранично. Мне хотелось быть таким, как он, следовать его примеру, я доедал борщ из его тарелки. Я ждал, пока он съест и оставит мне несколько ложек. А рядом сидела мама и говорила: «Хочешь попробовать у меня?» И я отвечал «нет», даже не представляя, насколько этим ее травмирую.
